- Вам хорошо с вашим мужем?
- Не могу пожаловаться
Из игрового диалога
- Не могу пожаловаться
Из игрового диалога
Я не собиралась писать этот отчет, но в итоге собирала его по кусочкам с понедельника, когда поняла, что иначе то, что было на игре, не выпустить и не переосмыслить. Здесь могут встречаться небольшие расхождения с игрой в цитатах и хронологии просто потому, что я уже не все помню, к сожалению, (в частности, это касается последнего диалога с Людвигом), но некоторые фразы воспроизведены дословно.
ПредысторияВ 17 лет Сибилла была почти счастлива. Рядом любимый человек, с которым ее ожидает свадьба и, как хотелось тогда верить, очень долгая и не менее счастливая жизнь. За это «почти» расплачиваться ей доведется не раз, так, чтобы навсегда усвоила: любовь к Людвигу не приносит ничего, кроме боли и неприятностей ей и окружающим. Если бы еще получилось его разлюбить…
Свадьба с Ланге и первые месяцы после замужества прошли как во сне. Супруг был по-своему заботлив, но до супруга ли, когда у нее отобрали возможность быть с любимым после того, что у них было? Впрочем, проснуться пришлось. Ланге узнал о ее побеге с Вольгастом и жестоко избил, после чего пришлось срочно вызывать врача: оказалось, что Сибилла была беременна. Долгие недели, поправляясь после выкидыша, она не могла не мучиться тем, что про нее думает Людвиг, которому она так ничего и не сказала. И не скажет, потеря ребенка, их ребенка, слишком болезненная тема, чтобы можно было говорить об этом в переписке, чтобы можно было просто говорить об этом. Спустя полгода она все же напишет ему письмо, объясняя причины согласия на брак с Ланге… и узнает из ответа, что документ, который продемонстрировал ей отец, вполне мог Боклафу сам Ланге и дать. Не доверять мнению Людвига она не может, в стену отношения Сибиллы к супругу добавляется еще несколько камней. Она не верит, что может быть с мужем счастлива, но все еще надеется, что сможет забыть Людвига и хоть как-то смириться с тем, что вместе им не быть. Если бы. Чем больше на нее давит Бертольд, тем ярче, почти идеальным, предстает ее утраченное и недостижимое счастье с Вольгастом. Не помогают ни его периодические долгие поездки , ни то, что на людях они не общаются, да и письмами обмениваются едва-едва, т.к. Сибилла боится, что о переписке станет известно мужу. Постепенно приходит мысль, не без помощи Бертольда, умеющего бить не только и не столько рукой, но и словом, что потеря ребенка и все последующее – ее расплата за грехи. Не будь у них с Людвигом ничего до несостоявшегося венчания – не было бы выкидыша, и, наверное, можно было бы по-другому строить отношения с мужем. Эта смерть – на ее совести. Это ее вина перед Людвигом: она не сберегла их ребенка, и какая разница, что она о нем не знала, а отец не принял бы отказа? Это ее вина перед Бертольдом: перед Богом и людьми она его жена, но быть ему женой она не может, этот брак начался с обмана, пусть вынужденного, но все же, и продолжается обманом, потому что вырвать из сердца чувства к другому она не может, иначе ничего светлого в ней не останется совсем. Круг ада замкнулся.
В какой-то момент, устав от ревности Ланге и невозможности справиться со своей любовью, Сибилла почти допускает мысль поддаться ей и дает понять Вольгасту, что чувства все еще живы. Просто короткая встреча, просто немного искреннего тепла и понимание, что она ему тоже небезразлична… и следующее вскоре за этим обвинение Вольгаста в убийстве. Судьба вновь напоминает Сибилле, что она должна бы быть хорошей женой и сопротивляться искушениям: расплата за слабость будет тяжелой, и кто сказал, что за ее грехи платить придется ей? Она – такая – достойна именно того, что имеет, а попытки что-то изменить будут наказываться безо всякого снисхождения. Муж ее любит, и ее вина, что она не может на это ответить, как ни старается быть во всем прочем достойной матерью семейства. Кому важны эти старания? Не выходит, значит плохо стараешься. Значит, не раскаялась, не раскаялась ведь? Так чего ты хочешь, дорогая? Твой муж просто озвучивает то, что стесняется сказать твоя совесть. Больно? Так разве правда глаза колет? Добро пожаловать на следующий круг, искупать содеянное…
Вечер пятницыПраздничный вечер проходит почти пристойно, если не брать в расчет аварию на шахте. Первая мысль Сибиллы: «сколько же людей могло пострадать!» И реакция магистрата: «Ничего, новых нарожают». Званый ужин и возможность что-то выяснить. Глава горной гильдии, которому доверяют рудокопы, а он в подпитии насмешливо именует себя королем дураков… Все так гордятся своим простым происхождением и тем, чего добились. Как это замечательно помогает считать, что если рудокоп необразован, то потому что дурак, а не потому что ему некогда и не на что учиться. Они же выучились, и остальные могут. Если захотят, конечно… Разговор ожидаемо скатывается к делу Фромма. Слышать от Ланге, что он, мол, перерос ребяческие порывы что-то менять, а кто-то нет, почти противно. Почти. Кажется, еще несколько лет, и ты станешь идеальной женой, во всем соглашающейся с мужем. Бургомистр жаждет порядка, но этот порядок почему-то требует казнить хоть кого-нибудь, ведь те, что сидят сейчас в тюрьме, точно причастны! И эти люди решают судьбу города? Вы молчите, доктор, может, хоть вы не согласны с тем, что «казнить кого-то» и «казнить виновных» - несколько разные вещи?
Семейная прогулка и разговор с супругом в беседке. Идиллия. «Дорогая, а не устроить ли вам действительно свидание с бывшим возлюбленным... Пока его не казнили? Вспомните прошлое... Вы ведь хотите его видеть". Резкий взгляд, и тут же заботливое: «Вы не замерзли?» Благодарность за ужин вместе с пожеланием добрых снов на ночь - и крепко, до боли, сжимающиеся на запястье пальцы супруга: «Дорогая, вы слишком долго варили для наших гостей кофе. Говорят, к вашему ненаглядному Вольгасту опять приходили какие-то дамы… К чему бы это?»
СубботаУтром – какие-то дела, сливающиеся в одну сплошную мутную пелену, похожую на овсяный кисель. Приезжает вдова Фромма – мы не так чтобы часто виделись, хотя и могли, я не могу не высказать ей соболезнования, но они звучат так же неискренне, как и ответные слова. Нелепый аукцион на должность в магистрате … и его неожиданный финал. Мда уж, если заседать в магистрате месье Шайо будет так же, как учить танцам… У Вольгаста постоянно кто-то гостит, и даже если бы не было так боязно спустится к нему, возможности практически нет. Почти хочется пойти наперекор супругу, чтоб если и наказывал, то за что-то. Детский смешной бунт, кажется, такие из нее должны были давно выветриться. У Бертольда хорошее настроение, и мы почти похожи на семью, когда после обсуждения, какие документы требуются, чтобы признать месье Шайо гражданином города Гослар, он благодарит меня за напоминание: да, действительно, уже достаточно поводов, чтобы подписать документ об его аресте. Я не знаю, что еще сделать, Людвиг, я не верю в твою вину, и не хочу верить, что Бертольд будет _так_ сводить с тобой счеты, все же за эти годы я его хоть как-то узнала.
Пока муж занят делами, все же просачиваюсь в тюрьму, на пару минут. Бетольд вот-вот принесет приказ о твоем освобождении и мне не обязательно быть здесь, но не быть – почти предательство. И сам мой приход сюда – предательство не меньшее… Одним поступком превратить мужа в посмешище, если кто-то вспомнит мою связь с Вольгастом, а такие найдутся… И ты смеешь роптать на мужа, Сибилла, после того, что творишь? Впрочем, все мысли отступают, когда я вижу Людвига. От смеси растерянности и надежды на его лице щемит сердце. У Вольгаста «гостит» банкир, и я со смущением думаю, что он мог подумать о моем визите, но это быстро отступает на дальний план. Людвиг рад меня видеть, настолько рад, что хватает за руки, не видя гримасы боли, прямо поверх оставленных Ланге синяков… но даже теперь я не могу ему что-то возразить, а на вопрос, как я, вру, что все хорошо, машинально поправляя перчатку и надетые на запястье четки, закрывающие темные отметины. Опять ложь, кто придумал, что она бывает во благо, но как же хочется в это верить. Еще один грех, тебе все равно не замолить их за всю свою жизнь, так какая разница? Торопливый и неловкий поцелуй в щеку на прощание, первый за эти годы, уже у дверей камеры – и спустя несколько мгновений к казематам спускается Бертольд. «-Дорогая, что вы тут делаете? – Гуляю» Заломленная бровь и скептичное: «Любопытное место для прогулок вы выбрали…» Мне уже почти все равно. Людвиг будет жить, а я знала, что последует за моим визитом в камеры, и то, что это всплыло сразу, честнее, чем страх в ожидании разоблачения.
День проходит в неопределенности и напряженном ожидании. Бертольд занят, но я знаю, он не забыл о нашей встрече в тюрьме. Людвиг тоже занят какими-то своими делами, и даже при случайных встречах его взгляд едва ли задерживается на моем лице дольше, чем на какой-нибудь стенке. Я опять не знаю, во что верить, в его любовь, или в невнимательность и равнодушие. Может, Ланге прав, говоря, что я не нужна ему, а я только из злого упрямства не хочу в это верить? Из рук все валится, невозможно заниматься ни вышиванием, ни сочинением. Стихи и те выходят нелепые и корявые, перо пачкает пальцы красными чернилами, да и кому это нужно? Разве что Бертольд, может, порадуется еще одной возможности меня задеть. А уж если он в этих строчках опознает автора анонимки, напечатанной в Госларском вестнике… Впрочем, какое ему дело до подобного мусора?
В доме кажется душно, и я выхожу на улицу. Сейчас бы прогуляться, но бродить одинокой и неприкаянной тенью по улицам Гослара – не лучший выбор… А иного нет вовсе. Подруг я растеряла давно, сложно дружить, «веря», что неосторожную меня слишком часто обижают мебель и крутые лестницы. А тех, кто не верил, я оттолкнула сама. Бессильная жалость – не то, что я хочу от дружбы, вот уж право. Почему вы говорите о том, как это все неправильно и неприемлемо мне, которая ничего не может сделать и связана словом и совестью, но ничего не говорите Бертольду?! Почему ему вы так охотно верите и сочувствуете бедняжке Сибилле, в очередной раз оступившейся на скользком крыльце и вынужденной с усилием опираться на своего заботливого мужа?! Пару раз натыкаюсь на доктора, но он тоже то ли занят своими делами, то ли опасается ревности Бертольда. Мне не хочется выбирать, какой из вариантов верный. Мы перебрасываемся парой фраз и расходимся каждый в свою сторону, кажется, с взаимным облегчением.
Пожалуй, такой вариант мне нравится больше чем пытающийся развлекать меня беседой Вальтер Анненберг. На вопрос, хорошо ли мне с мужем отвечаю, что не жалуюсь. Соглашаюсь, что взаимная любовь это прекрасно. Конечно прекрасно, жаль только, что так редко встречается, и еще реже заканчивается чем-нибудь хорошим… Мимолетно отмечаю внутри себя, что за годы семейной жизни я хорошо научилась говорить правду так, чтобы она означала что угодно. Зачем врать, если люди в любом случае сами додумают за тебя то, что хотят услышать?
Как бы там ни было, ожидание подходит к концу. Бертольд заходит за мной и ведет в наш дом, и мне сложно не бояться этого разговора. Сложно, но не невыполнимо попытаться привыкнуть к пощечинам, к синякам и следам на горле от слишком крепко державших шею пальцев, смириться с их неизбежностью, выучить, когда и какого ответа от тебя ждут, а когда любой твой ответ станет поводом снова причинить боль. К чему привыкнуть все еще не удается, от чего не находится защиты, так это от слов. Твое презрение: «Пришла к нему одна, в одиночную камеру, и это добропорядочная горожанка!» Твоя злость: «Шлюха!» Твоя ревность: «Я думал, он хотя бы посмотрит на тебя, но нет. Ты ему не нужна» Даже зная, что ещё прозвучит, слова про Людвига, про нашего нерожденного ребенка прокатываются горстью крупной соли по свежим ранам. Твоя рука отвешивает пощечину, а потом мягко проводит по щеке, и я невольно отшатываюсь. «- Боишься моих прикосновений? А ведь я люблю тебя. Все еще люблю. И все это время думаю: почему не я?» - и от этого так же горько и безнадежно, как и от всего остального. Мой муж, мой мучитель, моя больная совесть и расплата, я не знаю, что тебе ответить. Потому что отец не посчитался ни со мной, ни с Людвигом, ни с тобой, заставляя меня дать согласие на этот брак? Потому что я пять лет старалась быть тебе хорошей женой, но у меня так и не получилось разлюбить его, несмотря на все попытки? Я не знаю, Бертольд, я могу только показать, чем для меня стали твоя любовь и твои прикосновения.
Кажется, мне все же удалось разозлить тебя по-настоящему, даже полностью закрытое платье и прическа, завешивающая часть лица, не способны полностью скрыть результаты семейного разговора. Ты предлагаешь мне руку и ведешь гулять по улицам, как куклу, демонстрируя окружающим. «Смотрите, она принадлежит мне, и я могу сделать с ней что захочу». И ведь действительно можешь. Они все в очередной раз промолчат.
А ты спустя еще один короткий разговор на улице будешь готовить для меня горячий чай и укрывать сюртуком, беспокоясь о том, что я снова замерзла. И наблюдать за тем, как я глотаю напиток, порой попадая по стеклу зубами и стараясь не слишком морщиться, когда кипяток задевает разбитую губу.
Впрочем, я ошиблась, молчать будут не все. Пока Бертольд отходит по делам, заезжий рыжий гость, племянник банкира, настойчиво допытывается, какая такая лестница обошлась со мной столь жестоко. И зло поджимает губы, когда я отказываюсь говорить на эту тему, бросая кому-то: «Невозможно спасти того, кто не желает спасения». Невозможно помочь мне, ведя со мной пустые разговоры, господин фон Штольценау. Что вы мне можете предложить? Сбежать от мужа, когда перед Богом и перед людьми я его жена, чтобы жить презираемой и одинокой, т.к. новый брак для меня будет невозможен, или того лучше, в грехе? Спасибо, на моей совести их и так не мало. Или, может, вы настолько хотите осчастливить меня, что собираетесь убить Бертольда, и вам на это нужно мое отпущение грехов? В том, что происходит, есть и моя вина, и если причиной смерти Ланге стану я, вы лишь повесите этот груз к тем, что уже есть на мне.
Накатывают слабость и усталость. Вокруг магистрата волнения, и толпа горожан, предводительствуемая Людвигом, вламывается в магистрат. Его стычка с Ланге на глазах у дрезденского представителя гильдии оружейников все больше походит на базар. В итоге дело направляется в Камеральный суд, и нас выставляют из магистрата. Ланге, оставив меня на некоторое время ради дел, возвращается и ведет любоваться закатом. Дивные красно-фиолетовые всполохи на небе, как замечает супруг, прекрасно гармонируют с моим лицом. Там же нас находит дознаватель Дорнхоф. Бертольд ведет с ним неспешную беседу, а я смотрю на отгоревший закат и стискиваю руки, потому как уверена, кому на самом деле предназначены эти слова: «Когда применяете пытки к женщинам, уверяю, весьма полезно иногда ударить по лицу. Они готовы терпеть боль, но угроза потерять хотя бы на время свое совершенство дает поразительные результаты».
Горожан извещают о том, что пришел ответ из Камерального суда, и приглашают открыто обсудить финансовое состояние города. Город все еще кому-то что-то должен, и Вольгаст вместе с младшим Майером извлекают на свет документ, согласно которому Гослар обязан восстановить Общий совет, если магистрат будет признан банкротом. Я помню, он всегда был увлечен этой идеей, и для него это действительно дело жизни, я почти любуюсь тем, как он воплощает свои мечты в жизнь. И как же обидно понимать, что Людвиг в пылу этой стычки не видит меня, не замечает ни моего ищущего взгляда, ни синяков на лице, хотя я сижу почти рядом с ним. Дело заканчивается арестом и его, и Кристофа Майера как главных организаторов, и я понимаю, что сейчас Ланге своего не упустит. Но сил на переживания уже не остается, болят синяки, и я прошу у мужа разрешения отдохнуть перед публичным слушанием дела об убийстве Фромма. «Вы ведь все равно не позволите мне его пропустить, не так ли?»
Короткий отдых прибавляет немного сил. На начало действа мы все же опаздываем, поэтому упоминание отца, внезапно стремительно уехавшего из города вместе с моими братьями и приличной суммой денег, оставившего мне только письмо, и то полученной мной после отъезда, застает врасплох. Неужели он тоже был замешан в той мерзости, о которой сейчас говорит Людвиг, ведущий процесс? Но вроде бы нет… То, что сейчас обсуждают, ужасно, но внутри меня этот ужас почти не отзывается. Возможно, нечему уже отзываться? Бертольд говорит про недопустимость самосуда, и как бы меня ни мутило от всей его прочей речи, в этом я с ним почти согласна, в то время как высказывание Адельхайд фон Декен про бешеных собак пугает. Если не ценить человеческую жизнь, во что мы превратимся? Кто возьмется судить, достоин этот человек жизни или смерти, кроме Бога? Смерть необратима, фатально необратима. Да, Анна Шмидт защищалась, и, наверное, она сильнее меня в этом. Да, покойный Фромм был чудовищем, пусть поглотит его Ад. Да, предписанные ей 25 лет каторги это чудовищно и невыносимо несправедливо, и приговор должен быть гораздо снисходительнее. Но глядя на ее искаженное лицо, слыша ее речь, с которой многие согласны, о том, сколько еще чудовищ ходит по улицам и притворяется порядочными людьми, о том, что она ничуть не раскаялась, я боюсь. Боюсь того, что может сделать с другими людьми этот призыв. Ставя себя выше кого-то, присваивая себе право судить другого человека, не приближаетесь ли вы к тем чудовищам, которых хотите истреблять? Не породит ли это новых чудовищ?
Объявляют приговор: 3 года срока с возможностью взятия на поруки. Выходим из зала, но отходим недалеко. Первый мой вопрос к мужу: неужели мой отец знал о том, что там творилось? Но, вроде бы нет. Второй, не могу его не задать: это действительно Людвиг вел дело, мне не показалось? На запястье тут же смыкаются крепкие пальцы, напоминая, что я снова слишком близко подошла к границе дозволенного. Впрочем, мы на виду, и вряд ли Бертольд зайдет так далеко, чтобы выяснять отношения на улице. Кроме того, я сейчас действительно просто уточняла то, что пропустила за минуты отдыха и, видимо, Ланге мне верит.
Еще одна прогулка. Ты спрашиваешь, если бы у меня был выбор, хотела бы я отсюда уехать, как отец. И удовлетворенно соглашаешься со мной: «Да, Сибилла, кажется, вам действительно некуда ехать».
Возвращаюсь в дом. Демонстрировать синяки нет желания, на них и так, кажется, успел полюбоваться весь город. Пытаюсь писать стихи, вздрагивая от звука шагов: а ну как придет Бертольд? Но он занят, и не могу сказать, что меня это огорчает. Ненадолго, впрочем, супруг появляется. Видимо, чтобы в очередной раз напомнить, что Людвигу я безразлична: даже мои синяки не сподвигли его сделать хоть что-нибудь. «Видимо, магистратские деньги ему важнее вас, дорогая…»
Стихи выходят ломаные и неуверенные, перо снова пачкает пальцы красными чернилами. Когда-то они меня радовали, когда-то я похожими написала письмо Людвигу… Как давно это было, кажется, в другой жизни.
Неожиданный стук в дверь, и на пороге появляется он сам. Я замираю, сложно поверить, что Людвиг пришел сюда, что он здесь, рядом… Людвиг, Людвиг, я и не представляла даже, как не хватало мне тебя все эти пять лет. Утренняя встреча в камере не в счет, страха во мне тогда было больше чем всего остального, но теперь… «Почему?» - спрашиваешь ты, и то, что копилось во мне это время, горько, стыдно, неудержимо прорывается наружу: «Потому что он не был первым. Потому что у нас мог быть ребенок…» и слезы почти подступают к глазам, это практически невозможно, чувствовать тепло рук, говорить о таком и слышать: «Ты хочешь быть свободной?» от того единственного, от кого я была готова услышать этот вопрос. Меня хватает только тихо выдохнуть: «Да».
Людвиг уходит, а меня душат запоздалые слезы. Почему все так сложилось?! Господи, почему так больно?! А потом взгляд падает на руки, все еще в красных чернильных пятнах, и приходит в голову страшное, заставляющее сломя голову броситься следом за Людвигом. Нет, я не позволю тебе стать убийцей, не из-за меня, не надо, я не знаю, что ты придумал, но я не вижу выхода отсюда, и это тоже не выход, Людвиг, прошу, только не так, я не вынесу. Это ведь будет и моя вина, понимаешь? Мой грех… Это чудовищно неправильно, убивать Бертольда, он мой муж, перед Богом и людьми я его жена, я принадлежу ему. Смерть ведь необратима…
Это я вчера полдня кружила вокруг здания тюрьмы, не решаясь подойти? Я украдкой бросала взгляды на Вольгаста в надежде, что муж их не заметит? Подобрав юбки, я мечусь по Гослару в поисках Людвига и даже решаюсь спросить о нем у секретаря магистрата, впрочем, он ничего не знает. На одной из улиц мимоходом встречаю Бертольда, и даже умудряюсь ответить что-то убедительное на его: «Кого же вы ищете, дорогая супруга, если мое общество вас не устраивает?» Наконец, нахожу Людвига и понимаю, что от волнения меня едва держат ноги. Пытаюсь поговорить с ним, но стены вокруг давят, и я выбегаю на какой-то пустырь на окраине города. Людвиг следует за мной.
Не помню, успела ли я что-нибудь сказать до того, как все же сползла в бессилии и отчаянии по стене ближайшего дома. Любой боли и усталости бывает предел, и кажется, сегодня я достигла своего. Людвиг держит меня за руку, предлагает уехать… но я уже понимаю, что не смогу. Я давала слово, и я не смогу так, во грехе, не женой… Один раз я позволила себе нарушить заповеди, и я помню, что было потом. Пока Бертольд жив, я – его жена. Прости. Может, я просто боюсь, может, я хочу, чтобы ты убедил меня в обратном…
Появляется Бертольд, видит нас и требует отпустить мою руку. Людвиг встает, а я могу только дрожать, закрыв голову руками, слыша звуки драки. Ланге отправляет меня домой, я пытаюсь вернуться, но они все еще стоят на пустыре, и приходится уйти. Может, получится посмотреть издалека? Полная дурных предчувствий, обхожу квартал, но ни Людвига, ни Бертольда не вижу. Бреду обратно, и, неприятный сюрприз, снова натыкаюсь на племянника банкира. Он вновь предлагает помощь: мне достаточно сесть в карету и уехать: в герцогстве муж меня не достанет, меня будут охранять… Но я так не могу. Какой бы ни был Ланге, он – мой муж. То, что творит он – на его совести, но за свои поступки я отвечаю перед Богом сама. За свою перед ним вину. И если именно я стану причиной его смерти, это тоже будет в том числе моим грехом.
Отделавшись от недовольного собеседника, собираюсь продолжить поиски, но слышу громкое «Лекаря!» Мчусь на голос, а внутри бьется обреченное понимание: опоздала, опоздала! Выбежав на улицу, вижу лежащего на земле Бертольда, и только подойдя поближе, замечаю кровь. Как много крови, зачем, Господи, зачем?!..
Прихожу в себя на земле, и секунду-две не понимаю, что происходит. Ровно до тех пор, пока не поворачиваю голову, и взгляд не упирается в раны на груди Бертольда, который абсолютно и бесповоротно мертв.
Кажется, меня обнимали, поднимали с земли, куда-то вели, в какой-то дом, а я могла только рыдать, потому что не понимала, как жить с тем, что только что произошло. Грета Вильдброк – оказывается, это она меня привела, - говорила о том, что я свободна, что все пройдет, а меня не отпускала чудовищная неправильность происходящего. Не верилось, что человека, который пять лет был моим мужем, который жил, дышал, чувствовал, теперь нет. И люди вокруг считают это правильным.
Когда я смогла хоть немного прийти в себя, появился Людвиг. Оказывается, это его дом, точнее, его тетушки. Какая ерунда может занимать голову, только бы не думать о происходящем. Застывает на коленях передо мной, опустив голову, и долго молчит, пока я не отмираю и почти машинально не провожу рукой по жестким волосам. Вина и молчание, разделенные на двоих.
- Я боялся, что ты больше не захочешь меня видеть. Когда я услышал про ребенка…
- Прости, я не сберегла его. Я не знала, если бы я знала!..
И снова тишина, и тепло ладоней, от которого едва-едва, но отступает оцепенение.
- Кажется, я не могу больше плакать. Во мне не осталось слез
Бережные объятия, от которых становится чуть теплее, чуть легче. Кошмары еще будут терзать наши души – но сейчас они отступают.
- Ты поедешь в Италию с тетушкой? Она позаботится о тебе, а я приеду, как только смогу.
Мне все равно, куда ехать, меня не держит здесь ничего, да и было ли что-то в Госларе моим? Я представляю, как возвращаюсь в дом Ланге сегодня вечером, и понимаю, что готова уехать даже с этой чужой блистательной и пугающей женщиной. Отъезд будет через 3 дня, я не хочу с тобой снова расставаться, но и в Госларе после этого вряд ли смогу жить…
- Да, я поеду. И буду тебя ждать.
- Там тепло, солнце, фрукты и целебные источники. Там тебе будет хорошо. Я буду писать, часто…
- Я поеду.
Людвиг пока прощается: хоть что произойди, а приличия соблюдать изволь, они и так слишком долго наедине… Вместо него в комнату заходит сама Адельхайд фон Декен, в сопровождении ее протеже с тем студентом, Ламмом, приятелем Людвига, и секретарем магистрата. Выясняем, что даже не представлены с ней друг другу, мне предлагают выпить вина за знакомство. Может, мне еще удастся почувствовать себя с этими незнакомыми людьми не совсем чужой?
За дверью раздается "СТОП ИГРА"